Детство под разрывами бомб

Отец работал в Ленинграде на Кировском заводе, в цехе по сборке танков, у него была бронь. Узнав о приближении к Петергофу немцев, отец отпросился у начальника, чтобы съездить за семьей и перевезти ее в Ленинград. Но по дороге он подвернул ногу, да так и остался с нами, потому что ночью немцы без боя, тихо заняли город. Через несколько дней они стали ходить по домам и предупреждать жителей, чтобы все уходили из города, так как будут большие бои. Мы одели на себя то, что смогли, из вещей, закрыли квартиру на ключ и ушли. Шли долго, ночевали в поле, в блиндажах, благо еще было тепло. В пути нас не бомбили, так как мы находились на территории, занятой немцами. Но подстерегала другая беда: по дороге немцы проверяли всех мужчин, не являются ли они солдатами. Срывали с головы кепку, и если мужчина оказывался лысым, его отводили в сторону. Нашего отца тоже проверяли, а так как он еще прихрамывал после растяжения ноги, то заставили снять сапоги – нет ли раны. Снимали и кепку, но отец не был острижен наголо, поэтому его не тронули, а несколько мужчин так и увели неведомо куда.

Всю дорогу немцы держали нас под наблюдением, а потом загнали в большой сарай, где мы провели несколько дней и ночей. Потом нам объявили, что отправят по железной дороге в город Волосово, что под Ленинградом. По прибытии в г. Волосово всех оставшихся мужчин и крепких молодых женщин отправили на ремонт дорог, а пожилых женщин и беременных, стариков, детей оставили в вагонах. На зиму 1941 года нас всех разместили по ближайшим деревням, а с наступлением весны переселили в г. Волосово, где надо было работать. Отца определили рабочим на электростанцию. Тем, кто работал, давали мизерный паек – 100 г крупы, 200 г муки (а точнее, подобия ее), 100 г маргарина и буханку хлеба, испеченную из муки пополам с опилками. Прожили мы в г. Волосово до осени 1942 года. Это было самое тяжелое время, потому что есть было нечего. Мама запаривала траву, картофельную ботву (пока не поспела картошка). Заправить ее было нечем, так как паек получали не всегда, а потом вообще перестали его выдавать. До сих пор удивляюсь: как только мы выжили? У моего младшего брата не было сил плакать, он лежал и только стонал.

В компании с мальчишками я ходила по деревням и просила подаяние и, если удавалось выпросить кусок хлеба, несла его домой (хотя сама была голодная), чтобы мама смогла сделать братику соску, а мальчишки не выдерживали, съедали подачку (может, потому что у них в семьях не было маленьких).

Мы, дети, все же старались чем-то помочь нашим родителям. Ходили на железную дорогу, где взрослые выгружали вагоны с продуктами и овощами, садились между вагонами и машиной и ждали, когда в эту щель упадет что-нибудь из продуктов. Строго соблюдали очередность, не было ни драк, ни скандалов. Офицеры вытаскивали нас из под вагонов и прогоняли, но если офицеров не было, то солдаты делали вид, что не замечают нас.

Страшней всего было, когда начинались бомбежки, а это происходило каждую ночь (бомбы сбрасывали наши самолеты, так как мы находились на территории, занятой немецкими войсками). Станция была узловая, рядом - немецкий штаб, аэродром, склады с продовольствием и боеприпасами. Бомбили и днем, но тогда мы прятались в блиндажах и ямах, вырытых во дворах. Женщины и старушки молились, и мы, глядя на них, тоже крестились, потому что было очень страшно.

Особенно запомнился мне один случай. Был у нас в городе Волосове парк, за которым до войны находилась школа им. Ворошилова. Немцы разместили в ней свой штаб, а за ним были размещены склады боеприпасов, где работали только одни немцы. В том парке мы иногда играли. Было послеобеденное время, немцы только что приступили к работе. Мы услышали звук самолета, а надо сказать, что мы по звуку научились определять - немецкий это летит самолет или наш. Приближающийся самолет был наш, но когда он показался, мы увидели, что он замаскирован под немецкий бомбардировщик. Немцы, заметив в небе «свой» самолет, никак не отреагировали: срочной тревоги не прозвучало, зенитки молчали. Мы же, наоборот, попрятались под деревьями. И прямо над нами самолет скинул пачки листовок, которые сразу рассыпались в воздухе, а потом и две бомбы, угодившие в склад боеприпасов. Был громкий взрыв, столпы огня и дыма, не говоря уже о раненых и убитых немцах. Было очень страшно, тем не менее мы прыгали в яме от радости, что столько много погибло фашистов, делились впечатлениями о произошедшем.

В 1942 году нас и еще несколько семей отправили в Эстонию работать на торфяных разработках в болоте. Работа была трудная: целый день по колено в воде, как рассказывал папа. Заготовленным торфом эстонцы отапливали свои дома и предприятия.

В выходные дни (если они выпадали) мы с мамой, папой и братиком уходили в хутор работать, чтобы получить продукты и неделю продержаться на них. В этом эстонцы нас не обижали, да и знали, что побеждает Красная Армия, ведь шли уже 1943,1944 годы.

Но летом 1944 года отца арестовали (за что, не знаю), потом папа говорил, что за слушание советского радио, и кто-то из своих предал. А нас немцы хотели отправить в Германию на пароходе, мы жили около Балтийского моря, в г. Пярно, но не успели. С приходом Красной Армии в сентябре нас освободили, а отец к тому времени оказался в камере смертников. Эстонцы побоялись их расстрелять, а немцы внезапно отступили, так что отец опять был с нами. Мы, русские, радовались, что опять сможем вернуться в Россию домой. Папе дали документы, разрешавшие вернуться в Ленинград на Кировский завод, вместе с семьей. Но Петергоф был весь разрушен, с квартирами в городе было плохо. Поэтому папа отправил нас на Украину к маминым родственникам, а потом и сам приехал. На Украине мы тоже перенесли голод. Папа работал на заводе и даже опух от голода - его определили в госпиталь. А нам на троих в семье было всего 5 рублей. Что можно было купить на них? Стакан семечек на базаре или пирожок. Выдавали еще хлеб по карточкам на иждивенцев (сколько граммов, не помню). Но мы выжили, а в 1947 году карточную систему отменили. Вот тогда мы и наелись хлеба. Я до сих пор помню страшный голод, когда абсолютно нечего было есть, и не могу выбросить ни корочки хлеба, засушиваю в сухари.

В школу я пошла в 9 лет и то с третьей четверти. Шел 1944 год. Это военное детство заполнилось навсегда, ведь нашими спутниками были не смех беззаботности, а страх и голод.

Не лучшее военное детство было и у моего мужа, Николая Леонтьевича Тарасенко. К началу войны ему не было и 10 лет. Отца забрали в армию, мать осталась с пятью детьми одна. В 1943 году ушел на фронт и старший сын, да так и не вернулся - погиб в боях на Курской дуге. Мать и старшие дети, сын и дочь, работали в колхозе, а Николай оставался дома на хозяйстве с младшим братиком, родившимся в 1940 году. На плечи 10-летнего мальчугана легло домашнее хозяйство: доил корову, пас ее, варил еду, ходил за сучьями в лес ,чтобы вечером можно было протопить печь и что то сварить назавтра, полол траву в огороде. Времени для игр не было. Мать сварит утром затеруху для ребенка, Коля днем кормил брата, а остаток с ложки и миски облизывал сам. Днем иногда не выдерживал: подоит корову, напоит брата, а остатки сам выпьет. Как он вспоминает, всегда хотелось есть, постоянно ощущал чувство голода. Так и жили, пока не кончилась война. Отец вернулся домой, отменили карточную систему, стало жить легче. Но чувство голода осталось на всю жизнь.

Под конец хочу сказать, что мы не участвовали в войне, не занимали Сталинград, не воевали на Курской дуге, не тонули в Днепре, не выносили раненых с поля боя. Но мы рано повзрослели, познали страх и голод и были участниками той войны. Однако память людская коротка, и статус «Дети войны» до сих пор не узаконен.

А. ТАРАСЕНКО,

первостроитель г. Амурска, заслуженный ветеран труда Амурского район