За новой жизнью – в Приамурский край (Продолжение. Начало в «НГА» № 28 от 14.07.20г.

Возле печи крутилась Евфимия, готовя обед из принесенных Панфилом остатков еды, уплаченных ему за игру на гармошке. Четырехгодовалый Стёпка, держась за юбку Мотри, голодными глазами, как иостальные дети - Федор и Мотря, прижимавшая к себе сестренку Фросю, следил за тем, как мать готовила обед, и молча глотал слюну. Старшие, Иван и Алексей, еще спозаранку ушли работать на двор к Силантию, возвращались они обычно уже затемно. Михаил спозаранку ушел за хворостом в ближайший лесок и вскоре должен был воротиться.

Когда трубка задымилась и Панфил сделал первую затяжку, он сразу зашелся сильным кашлем, а прокашлявшись, враз взбодрился. И припомнился ему разговор в сенях у Силантия, чем он и не замедлил поделиться со своей женой.

Евфимия же, выслушав мужа, задумалась немного, и вдруг как будто её осенило:

- А ну постой-ка, чё говоришь, кум Силантивский-то сказывал про енту реформу-то?

-Да ты чё, мать, белены с утра объелась? Кхы-кхы-кхы, – закашлялся вновь Панфил. А когда приступ кашля прошел, схаркнул слюну на земляной пол. - Никак в Сибирь тебя потянуло?

- Может, и потянуло. Ты давай сказывай, – строго проговорила Евфимия.

Панфил знал этот тон своей жены, не терпящий возражений. Нет, он не боялся её, как могло показаться со стороны, а наоборот, старался слушаться во всем, так как считал её умной, умевшей читать и писать, да и жил-то он, собственно говоря, её умом.

- Ну чё сказывать-то? – нехотя начал Панфил. – Ну, гута́рил, шо усем, кто переедет, мол, землю дают, скоко хошь, и сто рублёв в придачу, и везут туда за казеный счет. Вот, значит, шо кум Силантивский бачил. А еще гово́рил, шо всякие там послабления налогам и недоимкам буде, да може еще чаго, я особо не слухал, на кой мне. Сегодня вона после обедни писарь, чё с кумом приихав, циркуляр тот читать буде на Силантивском дворе.

- Ой и глупый ты у меня, Панфилушка. Ну сам подумай-то, дети-то наши растут. Ванька-та уже женихается, Лёшка тожить уже вона вымахал. Ладно, Мишка пока мал. А чё ты им можешь дать, окромя своей гармони, а? Ты своей головушкой-то подумай. А Федька со Стёпкой подрастут? А тут Государь тебе, можно сказать, на блюдечке землицу предлагает, говорит: «Бери, Панфилюшка, токмо не ленись, сажай хлебушек-то». Да еще и деньжища такие дает в придачу, которых ты отродясь и не видал-то.

- Помилуй, Евфимушка, как же так? Бросать всё и ихать неизвестно куды?

- Да что бросать-то? Хату? Так погнила она уже уся давно, на одной глине только и держится, и крыша вон вся светиться, а крыть – соломы нема. А там, глядишь, заживем по-новому, дети уже выросли, помощники усе ж. Не век же имя́ батрачить да христарадничать!

- Дык ведь страшно-то как, Евфимушка, - взмолился Панфил, – слыханное ли дело, в Сибирь е́хати? Да и старые мы уже с тобой, может, тута как-нибудь доживем свой век?

- Нам не век доживать на́доть, а деток поднять бы, да на жись им оставить чаго. Сами прожили в бедности, за душой никогда ничего не было, досыта отродясь не еда́ли, так, може, детки заживут, земля-то, она всегда прокормит.

- Земля-то всегда прокормит, – уже как-то задумчиво ответил Панфил, – она такая.

- Ты вот чё, Панфилушка, сходи до старосты да поразузнай там хорошенечко про всё энто. И ежели и вправду народ гутарит, то пади ему в ноги и просись отпустить нас в новы земли. Здеся жили - не помё́рли, и, дай Бог, там не помрём. – Евфимия села на лавку и краем повязанного на голове платка смахнула неожиданно накатившеюся слезу.

Часть III

Не успели третьи петухи пропеть, а по селу уже пронесся слух о том, что земский писарь привез Государеву бумагу о переселении. И внезапно село затихло. Даже бабы, вечно собиравшиеся с утра у колодца и судачившие о всех сельских сплетнях, громко высмеивая всех тех, кто попал к ним в «немилость», и то притихли. Если и разговаривали, то почему-то в полголоса или просто шептались, словно кто-то мог подслушать их и донести до власти.

Мужики ходили, опустив голову, и при встрече молча кивали друг другу и тяжело вздыхали. Ребятишки, и те перестали ватагами бегать по улицам. Зато в каждой хате шло бурное осуждение «Царской рехформы» - так на селе назвали Столыпинскую аграрную реформу. Не стало это исключением и для хуторянина Прохора Головань. Эту новость им спозаранку принесла сваха. И уже целый час Авдотья промывала мозги своему мужу.

- Да шо ты такой упертый у мэне, а? Вот послал черт мужинька – слово не вытянешь! Ну на кой лад нам тута помирать? - не унималась жена Прохора, Авдотья. – Вона посмотри, усе люди едють за новой жистью. А мы чё? Два года назад Страшко уихали, и чё? Теперь, поди, живут припеваючи! А мы усё тута маемся!

Трое взрослых сыновей, притихшие, сидели по лавкам, лишь плакал ребенок в люльке, которую качала сноха Пелагея, жена старшего сына Кирьяна. Жили они все вместе: Прохор с женой Авдотьей, старший сын Кирьян с Пелагеей да с ихним сынишкой Петром, трех месяцев отроду, да Василий с Иваном, на хуторе, который построили два года назад, когда вышли из общины.

Как вышел закон, что можно из сельской общины выходить, Прохор не задумывался, первым потребовал себе надел. Ну и что вышло из этого? Земли им нарезали не самые лучшие. А часть из них, так вообще были в пойме речки Лящевки и в половодье затоплялись. Да разве староста оторвет от себя хороший кусок? Да ни в жизнь! Прохор и сам был уже не рад, что отделился, да назад проситься принять его семью в общину гордость не позволяла. Знал, что до конца жизни ему этого не забудут селяне, при удобном случае будут зубы скалить. А что лошадь его отравили, так знал Прохор, что сделали это по науськиванию старосты Силантия. И уже не сомневался в том, что не дадут ему единоличествовать в селе, изживут рано или поздно со́ свету. Но и срываться с места, где прожил всю жизнь, где похоронены мать с отцом, и отправляться неведомо куда, тоже нелегко. А вдруг и там не заладится, и что тогда?

Он посмотрел на своих уже взрослых детей. Да, мать, конечно, права, о них надо подумать. Им еще жить да детишек своих растить, а тут? Да-а, дела, - думал Прохор, куря трубку за трубкой и продолжая тяжело вздыхать.

Авдотья же, как с цепи сорвалась, решила все-таки доконать муженька и никак не хотела утихомириться.

- Ну, а вы чахо молчите? Скажите батьки, як вам далее жить-то, ведь сгонють заживо в могилу-то!

- Мы чё, мы - як батько каже, – в один голос молвили сыновья.

- Ну погляньте на них, а и они туды. Заладили одно: как батька, как батька!

- Да ладно тебе, Авдотья! Будя уже! Угомонись, казав! – поднялся наконец с лавки Прохор и зашагал по хате. – А вам, сыны, вот чё кажу: сами видите, чё здеся жития не дают нам селяне, вот и выходит, шо придется нам житиё-то пошукать в других краях. Може, там, действительно, мед в реках тече́, а мать?

- Може, и тече́, - успокаиваясь, ответила Авдотья, не скрывая радости, что добилась-таки своего. – Тильки мёд наш крестьянский везде горше редьки.

В доме Герасима Ивановича Калюжного, зажиточного крестьянина, тоже кипели нешуточные страсти.

- Чё значит, здеся останешься? Помирать она, видишь ли, собралась! Я те помру! Я те так вожжами схлестаю, шо вообще забудешь, как помирать! Ишь взбеленилась баба! – орал на жену Варвару Герасим. – И хде это видано, шоб жена супротив мужа шла, а?

- Герасим Иванович, дорогой мой! Ну кудыть ты нас всех тянешь-то? В какие такие земли, а? – ревя, говорила Варвара, стоя на коленях перед мужем. – Христом Богом тебя молю, останься, Герасим Иванович. Пожалей ты своих сыновей, чай, здеся им землички-то мало, а? Сгинем ведь тама, как есть, сгинем!

- Цыц, баба! – кипя уже от злости, прикрикнул на неё Герасим. – Уйди, окаянная, от греха подальше, и шоб я тэбэ боле не слыхивал! – И уже обращаясь к сыновьям, сидевшим здесь же, на лавках, с опущенными головами, продолжил.

– Чё головы-то опустили? Я зачем вас всех сюды собрал, а? Чай, не для тохо, шобы бабе слезы вытирали, а для тохо, шо совет будем держать. Вы, Иван с Кузьмой, уже свои семьи и десятины имеете, я вам не указ уже, токма послухайте, чё батька вам каже. А кажу я следующее: здеся оно, конечно, все уже нажито, и земли вроде хватае.

Только вот чё я думаю: коли тама государь дает нама каждому по десять десятин на каждого, то и получается, шо, ежели нам всем вмести навалиться, то, почитай, сто десятин буде. А распахать да засеять? Эт какой урожай-то собрать можем! Пусть и не сразу, но думаю, годика через два-три, да мы стока за урожай денег получим, шо враз мильнерами станем! Кумекаете, куда батька ваш клонет? А здеся чё? Урожай продал, налоги отдай, а дольше чё? Силантий нам тута развернуться не даст, а тама простор нам будэ.

- Да хватит ли у нас мошны, такую целину поднять-то? – спросил отца старший сын Иван. – Сто десятин - не шутка, поди. Пока обработаешь, сто пупов надорвешь!

- Да ты и не надрывай! Батраков наймем, ежели чё! Нам бы токмо ухватиться, зацепиться за клочок, а тама уж развернемся, будь здоров!

(Из повести «Надел». Продолжение следует)