За новой жизнью – в Приамурский край (Начало в «НГА» №№ 28-30)

И на карту мэнэ тыче. А я же в тех картах не понимаю ничегошеньки. Я яму́ и гутарю: «Ты, мил человик, не карту мэнэ кажи, а кажи на месте, где нам царь-государь земличку обещанную дает. Да смотри, гутарю, не обмани меня, за мной вона скока семей стоит».

- Ну, а он чё же? – спросил Демьян.

- А чё он? Знамо дело, гутарит: «Не надобно вам беспокоиться, Федор Тимофеевич, у нас все чин по чину, без обмана какого. Сходите побачьте, ежели понравится, то мы бумагу составим и на два года её за вашим общэством сохраним».

- Брешишь, поди! – Демьян недоверчиво посмотрел на Федора.

- Во те крест! – Федор быстро перекрестился. – От того села, шо Завитой зовется, топать верст двадцать до речки, шо Куприянихой зовется, она навроде нашей Лящевки, токма петлявая уся и ивняком поросшая. И вот по речке той вниз всего-то пять верст, и скажу я ва-ам, земли тама и впрямь не меряно, токмо травой поросшая. В одну сторону глянешь – поля и поля, в другую – тожить поля, а подале – маленькие горы, деревьями поросшие.

- Ну, понятно, шо уходу за той землей не было, потому и поросло травой, – сказал молчавший до сих пор Герасим с видом большого знатока. – Ты, Федор, вот чё лучше кажи, жирная та земля или какая?

- Да як вам сказать, Герасим Иванович, на худой земле трава разве будэ расти, а она тама – по пояс. Во! – И Федор, подскочив с места, показал рукой себе на пояс. – А землю ту хоть на хлеб мажь, во какая жирнющая!

- Ну ты, Федор, и хватанул! Не подавиться бы тем куском! - Не упустил своего Филька. И мужики, и бабы, бывшие в хате, все заржали.

- Ну, а чё сразу-то не вертался? – спросил Герасим.

- Я жить говорил, шо, когда пришел, уже снег выпал, и мороз крепчал с каждым деньком. Вода в реке померзла, пароходы не ходють, и шо делать? Ну, хоть ложись и помирай. И взаправду бы помё́р, ей Богу! И сгинул бы я в той земле, да токмо, як гово́рится, «мир не без добрых людей», повстречался до мэне охотник один, из местных. Он и научил меня, как зимовати тама.

- Ну и як же ты зимовал? – спросил Филька и посмотрел по сторонам, на окружающих его со всех сторон мужиков и баб. Не зашушукают ли его снова? Но народ притих, ловя каждое слово Федора.

- Да вот так и зимовал. Землянку вырыл, в ней и жил, яки лиса в норе. За харчами в Завитую бегал, «христарадничал». А як прознал, шо обоз попутный до Сретенска пробирается, дэк я с имя́ сюды и рванул, шоб, значит, общэству доложить, то есть вам. Почитай, месяц с лишком добирался. Веся, вона, поизносился, поиздержался. Вы уж, земляки, простите меня, Христа ради, ежеле шо. Вот вам крест, старался ради вас, як мог. – И Федор, встав из-за стола, пафосно перекрестился на образа и поклонился в пояс людям, находившимся в хате, чтобы не было ни у кого сомнения в том, что он, Федор, уж постарался на славу ради общего дела. Ну и еще, чтобы не спрашивали у него отчета за общие деньги, что давали ему на дорогу и содержание.

Затем не спеша достал из-за пазухи какую-то замызганную тряпицу, развернул её, и на свет появилась бумага, внизу которой красовался синий штемпель.

- Вот ана, бумага-то, где наше счастие прописано, здеся оно усё, и штемпселем скреплено, бачите! Во-от где наш надел-то, даденый Царем-батюшкой нашим. – И Федор, чуть не плача, показал свидетельство о закреплении земель народу и осторожно, будто младенца, передал его в руки Герасиму Ивановичу.

Герасим внимательно просмотрел бумагу, потер пальцем штемпель, словно пытался убедиться в его подлинности. Покрутил со всех сторон и даже понюхал, затем передал в руки следующему мужику, стоявшему рядом с ним. И так, пока каждый не подержал бумагу в руках и не убедился, каждый по-своему, конечно, что документ подлинный, лишь затем он вновь вернулся к Герасиму Калюжному.

- Ну шо, мужики, коли ходок нам земли застолбил, надобно нам в Земскую управу идтить, за проходными свидетельствами и дорожными ссудами, да в дорогу собираться, кому разрешение на выселение дали. И так без малого год ждали, а теперя время пришло, видно, за новою жизнею нам ехати. – Герасим Калюжный встал из-за стола, как и Федор, перекрестился на образа и, надевая шапку, пошел из хаты.

Часть VI

Начало апреля в 1903 году выдалось не то чтобы уж слишком теплым, по утрам еще стоял крепкий морозец, к полудню сменявшийся оттепелью. Снега в полях уже почти не осталось, на дорогах стояли покрытые льдом лужи, пока поутру не проедет какая-нибудь телега и не превратит этот лед в месиво из воды, грязи и льда.

И вот в такое апрельское утро, когда заря только начала золотить восток, в предрассветной тиши, казавшееся еще сонным село в один миг превратилось в гудящий улей. Враз заскрипели ворота, забрякало, зазвенело, заохало все вокруг, и село наполнилось необычным движением. На улицу стали выходить мужики, бабы, выбежали полураздетые дети, а из ворот домов покидавших село переселенцев стали выезжать лошади и волы, запряженные в повозки и телеги, наполненные доверху домашним скарбом.

Улица враз наполнилась многими голосами: плачем баб, криками погонщиков, мычанием коров, идущих привязанными за повозки.

- Землицы-то, землицы, чай, не забыли родной взять с собой? – кричала одна баба.

- Детей, детей, Прасковья, береги! – кричала другая.

- Простите нас, селяне, ежели обидели кого ненароком, и не поминайте лихом! – крестились и кланялись в пояс своим землякам мужики-переселенцы.

Поп с иконой в одной руке и большим наперстным крестом в другой крестил проезжавших мимо сельчан. Бабы спрыгивали с телег, подбегали к нему со словами:

- Благослови нас, батюшка, - целовали крест и икону, крестились, кланялись в пояс и бежали обратно за своими телегами. А поп кричал им вслед: «Благослови их, Господи!» и крестил, и крестил.

Так провожали жители села Лящевки своих переселенцев. Старосты Силантия среди них не было.

А гужевой караван, растянувшись по дороге на добрых полверсты, уже половиной своего разношерстного тела скрылся за пригорком.

Повозка семьи Крючка, запряжённая двумя волами, скрипела и ходила ходуном, грозя развалиться в любую минуту. На неё было загружено все их небогатые пожитки, уместившиеся в деревянный сундук, глиняная посуда, чугунки, да еще старый плуг с бороной. Плуг и волов Панфил купил в Великой Буромке, на базаре, как посоветовала ему жена, на деньги, полученные за переселение. Борону же им дали в придачу к сумме за старую беленую мазанку, а больше-то и продавать им было нечего.

Еще они везли с собой: полтора мешка картошки (весь запас до весны, включая и семенной), три оставшиеся курицы в сколоченном специально для них ящике из ивовых палок, двух пришлось зарезать и сварить в дорогу, да кадушку с квашеной капустой.

На повозке седели: Евфимия, держа на руках маленькую Фросюшку, Степка да Федор, который не выпускал из рук деревянный чехол с гармошкой. Панфил со старшими сыновьями и старшей дочкой шли рядом с повозкой, погоняя волов.

- Ты, Евфимушка, земли-то взяла с собой? – спросил Панфил, когда село скрылось за пригорком.

- Кабы земля здеся была нам матерью, взяла бы, а коли она нам тута мачехой всю жизнею была, то на кой нам её брать? Може, тама чужая станет нам родною, – ответила ему Евфимия.

(Из повести «Надел»)